А.Г.Витренко

ПОЧЕМУ СТУДЕНТЫ НЕ ЗНАЮТ ТЕОРИИ ПЕРЕВОДА

     Расширение международных экономических, политических, социальных и культурных контактов России с другими странами, ее активное участие в международном разделении труда в условиях глобализации мировой экономики привело к росту спроса на переводческие услуги и, соответственно, на переводческие кадры. Вследствие этого в последние годы в нашей стране наблюдается бурный рост переводческого образования, а одновременно -- и связанные с ним проблемы. Некоторые из этих проблем имеют давнюю историю и лишь в последнее время вышли на передний план, другие возникли сравнительно недавно, но, тем не менее, требуют неотложного внимания. К последним относится проблема качества подготовки профессиональных переводчиков в российских вузах и факторы, определяющие это качество (в первую очередь состояние переводоведения как теоретической базы переводческого образования и научно-методический уровень переводоведческой литературы).
       Вот как, например, видится проблема с переводческими кадрами и учебной литературой по переводу в России издалека, из США. « В России – как и в США, где профессия переводчика до сих пор является не слишком престижной – в большинстве вузов не готовят переводчиков. Вузы в основном выпускают различных технических профессионалов либо специалистов по иностранным языкам, но не переводчиков. Там же, где существуют кафедры по подготовке переводчиков или переводоведов, имеется дефицит учебников. И это тоже нельзя назвать специфически российской проблемой: учебники по переводоведению на всех языках стали печататься только в последние 10-15 лет. Но в России эта проблема стоит особенно остро, потому что экономика страны все еще переживает последствия распада Советского Союза. Кто будет писать такие учебники? Кто будет переводить иностранные? Кто их будет издавать? Кто будет заниматься их рассылкой по соответствующим учебным заведениям? И наконец, кто будет покупать эти учебники, даже если они будут написаны, переведены, изданы и разосланы?», -- пишет в предисловии к русскому изданию 2004 г. своей книги «Как стать переводчиком: введение в теорию и практику перевода» известный американский переводчик и переводовед Дуглас Робинсон [33.С.5-6]. Ничего необычного в столь анекдотическом видении проблемы нет. Обычный американец представляет себе Россию в виде Кремля, с одной стороны от которого начинается Чечня, с другой Сибирь, а с двух других сторон рыщет «русская мафия». В такой стране и писать учебники по переводу, и переводить, и издавать, и рассылать и тем более покупать, естественно, некому. Достойно сожаления, конечно, что такие представления о нашей стране имеет не «простой американец», а профессор-переводовед, представитель, так сказать, американской интеллектуальной элиты, но проблема с переводческими кадрами и с учебниками по переводоведению у нас, тем не менее, действительно есть. Каково же в действительности ее содержание?
      Теория перевода – основополагающая теоретическая дисциплина при подготовке профессиональных переводчиков. Она призвана не только нацелить обучаемых на осознанное – а следовательно более эффективное – овладение основами избранной профессии, но и обеспечить развитие, совершенствование самой себя как науки. Для этого необходимо, чтобы передача научных знаний побуждала обучаемых к познанию непознанного и исправлению ошибочного, а без эффективного усвоения соответствующего научного знания это вряд ли возможно.
     Насколько успешно способствует выполнению этих задач современная теория перевода? Несколько лет тому назад в Нижнем Новгороде вышла в свет монография «Методические основы подготовки переводчиков: нижегородский опыт». Ее авторы совершенно справедливо констатируют, что «единственным результатом нынешнего официально дозволенного подхода (в теории перевода – А.В.) является лишь обрывочность знаний у студентов, каша в голове (не по их вине) и непонимание (вполне здравое и логичное) того, как же применить свои глубокие теоретические познания на благо практики перевода» [28.С.107]. «Студенты считают теорию перевода нужной только для того, чтобы сдать экзамен», -- делится своими наблюдениями киевский переводовед Г.Э.Мирам [29.С.82]. Чем объяснить такое положение дел? Недостаточной мотивацией обучаемых в условиях общей девальвации профессии, вызванной действием объективных и субъективных социально-экономических факторов? Недостатками самой теории и ее изложения? Несовершенством ее дидактики? Скорее всего, и первым, и вторым, и третьим. Только в какой мере? От ответа на этот вопрос зависит и ответ на традиционный «что делать?».
      В отличие от США, первые обобщающие труды и учебные пособия по теории перевода в России (СССР) восходят к 50 – м годам ХХ в. Это были работы А.В.Федорова «Введение в теорию перевода» (1953, 2-е изд. 1958) и Я.И.Рецкера «Теория и практика перевода с английского языка на русский» (1956). Вышедшие в 60-е – 70-е годы ХХ в. книги И.И.Ревзина и В.Ю.Розенцвейга «Основы общего и машинного перевода» (1964), Л.С.Бархударова и Я.И.Рецкера «Курс лекций по теории перевода» (1968), В.Г.Гака и Ю.И.Львина «Курс перевода. Французский язык» (1970), А.Д.Швейцера «Перевод и лингвистика» (1973), В.Н.Комиссарова «Наука о переводе» (1973), Я.И.Рецкера «Теория перевода и переводческая практика» (1974), Л.С.Бархударова «Язык и перевод» (1975), Р.К.Миньяра-Белоручева «Последовательный перевод. Теория и методика обучения» (1969) и «Учебное пособие по теории перевода» (1976) заложили основы для теоретического исследования процесса перевода в нашей стране. Несколько оcобняком от перечисленных изданий стоит монография А.Н.Крюкова «Теория перевода» (1986), вышедшая в свет ограниченным тиражом в Москве, в издательстве Военного института. В ней была предпринята попытка философски и критически осмыслить процесс перевода, но она, к сожалению, не получила у автора дальнейшего развития.
      На практику и дидактику перевода в силу ряда объективных и субъективных причин все эти работы оказали меньшее влияние. Главная из этих причин заключается в том, что теоретики перевода в нашей стране недостаточно занимаются его практикой, практики же, за редким исключением, вообще не читают научных трудов по теории перевода. К практикам относятся, по большей части, те, кого в переводоведческой литературе обозначают малоудачным термином «естественные переводчики», иначе говоря самоучки, хотя иногда и талантливые. Многие из них методом проб и ошибок заново изобретают велосипед, со временем интуитивно формулируя для себя основные принципы перевода (давным – давно в той или иной степени описанные в научной литературе), что увеличивает у них чувство собственной значимости. Другие демонстрируют откровенное пренебрежение теорией перевода якобы из принципа, утверждая, что все дело, мол, в степени одаренности от Бога, а всякие там теории перевода – от лукавого. Как правило, и те и другие имеют смутное представление о конкретном содержании науки о переводе, ее решенных и нерешенных проблемах, научных поисках и открытиях. Собственно говоря, вследствие этого у них и формируется неприятие теории перевода, чаще всего на уровне подсознательного.
      Когда вышли в свет упомянутые выше работы «отцов-основателей», теория перевода находилась на начальном этапе своего генезиса. Она испытывала сильное воздействие со стороны более устоявшихся разделов науки, в первую очередь смежных, что нередко приводило к контаминации ее понятийного аппарата и терминологии.
      В 90-е годы ХХ в., несмотря на политические и экономические перипетии, практика издания учебников и учебных пособий по переводоведению продолжалась. В частности, неоднократно издавались работы известных переводоведов В.Н.Комиссарова («Теория перевода» (1990), «Теоретические основы методики обучения переводу» (1997), «Современное переводоведение» (1999), «»Общая теория перевода» (1999), Р.К.Миньяра-Белоручева («Теория и методы перевода» (1996), Е.В.Бреуса («Основы теории и практики перевода с русского языка на английский» (1998) и др.
      В последнее десятилетие, вопреки наблюдениям Д.Робинсона, наряду с переизданием уже упомянутых, вышли в свет многочисленные новые обобщающие труды по теории и практике перевода. Среди них можно упомянуть работы Л.К.Латышева «Технология перевода» (2000), Т.А.Казаковой «Практические основы перевода»(2000), В.Н.Комиссарова «Современное переводоведение» (2001) и «Лингвистическое переводоведение в России» (2002), Л.К.Латышева и А.Л.Семенова «Перевод: теория, практика и методика преподавания» (2003), С.В.Тюленева «Теория перевода» (2004), И.С.Алексеевой «Введение в переводоведение» (2004), выдержавшая к 2008 г. три издания, В.В.Алимова «Теория перевода» (2004), Н.К.Гарбовского «Теория перевода» (2004), Л.Л.Нелюбина и Г.Т.Хухуни «Наука о переводе» (2006), В.В.Сдобникова и О.В.Петровой «Теория перевода» (2007), А.Л.Семенова «Основы общей теории перевода и переводческой деятельности» (2008) и др. Попытку теоретически осмыслить художественный перевод представляют собой «Теория и практика художественного перевода» Ю.П.Солодуба, Ф.Б.Альбрехта и А.Ю.Кузнецова (2005) и «Художественный перевод. Теория и практика» Т.А.Казаковой (2006). Все перечисленные издания – вузовские учебники и учебные пособия, призванные выработать у студентов научное мышление, стремление к познанию научной истины и направить их по пути совершенствования как теории, так и практики перевода. Вплотную к ним примыкает научно – методическая литература, определяющая способы достижения этой цели.
      В принципе такое обилие новой учебной литературы можно было бы только приветствовать, если бы не одно обстоятельство. Между первыми обобщающими работами по теории перевода и последними заключен промежуток около полувека. Для науки в наши дни – это целая эпоха. В большинстве ее отраслей за это время не только накоплен значительный объем абсолютно новых эмпирических знаний, но и сделан гигантский шаг в их анализе на качественно более высоком уровне. Последнее ведь, в сущности, и определяет общий прогресс науки. В этой связи возникает вопрос: отражают ли выходящие в наше время учебники и учебные пособия научный прогресс в области теории перевода, представляют ли они собой качественно новый уровень научного анализа, способствуют ли они выработке у студентов навыков научного мышления и стремления к познанию научной истины? Ведь только в этом случае их появление объективно оправдано.
      В настоящее время финансирование высшего образования настолько неудовлетворительно, что вузы не имеют возможности укомплектовать свои библиотеки необходимым количеством научной и учебной литературы. Закупается лишь минимальное число экземпляров различных изданий, вследствие чего студенты при подготовке к экзамену вынуждены пользоваться не конкретным рекомендованным учебником, а теми, что есть в наличии, то есть самыми разными. Какое же представление о теории перевода может сложиться у студента при знакомстве с предлагаемыми ему учебниками и учебными пособиями, вышедшими в последнее десятилетие?
      Если он перед этим из любопытства побывал на Х Федоровских чтениях в Санкт – Петербургском университете (23 – 24.10.2008), то он услышал, как Т.А.Алексейцева с трибуны этого переводоведческого форума констатировала: «Особенностью переводоведения как науки является тот факт, что оно до сих пор не может дать четкого и однозначного определения центральному понятию теории – переводу» [2.С.16]. Можно, конечно, дискутировать о том, не может она этого сделать или может, но не сделала, и почему. Очевидно, тем не менее, одно: отсутствие ясности по центральному понятию любой науки наглядно свидетельствует об общем состоянии данной отрасли знания в данный момент. Более того, можно сказать, что неясность стала наиболее характерной чертой переводоведения.
      К примеру, в настоящее время в научной и учебной литературе наиболее широко распространено определение перевода как вида межъязыкового посредничества. С ним согласны В.В.Сдобников и О.В.Петрова, авторы лучшего, на наш взгляд, учебника, излагающего традиционные взгляды на теорию перевода. Этот учебник издан в «золотой серии». «Перевод – это не простая смена языкового кода, -- пишут они, -- но и адаптация текста для его восприятия сквозь призму другой культуры» [35.С.76]. В противном случае будет «неясно, зачем нужно преобразовывать, зачем читателя или слушателя знакомить с данным текстом» [Там же. С.86-87]. Иначе говоря, адаптивное транскодирование (сокращенный перевод, пересказ и т.п.) они считают непременным условием любого перевода. Представляется, что здесь мы имеем дело с явлением, довольно часто встречающимся в процессе познания: некоторые верно подмеченные свойства предмета или явления из частного неправомерно превращаются в общее. Например, положения, справедливые в отношении устного перевода в некоторых коммуникативных ситуациях, переносятся на перевод в целом, в том числе и на письменный. В первую очередь это касается прагматической адаптации текста переводчиком с учетом предполагаемого тезауруса реципиента. Даже в устном переводе в наше время это сравнительно редкий случай, когда перевод – скорее растолмачивание – осуществляется для «туземцев». Попытки переводчика оценить тезаурус реципиентов и соответственно собственным представлениям адаптировать переводимый текст, к примеру, на международных конференциях правоведов, врачей, социологов и других специалистов могут исказить или свести на нет коммуникативную интенцию автора устного текста. В случае же письменного текста, когда его реципиент чаще всего гипотетичен и, следовательно, тезаурус адресата трудноопределим, установка на обязательную прагматическую адаптацию текста переводчиком приводит к искажению коммуникативной интенции автора в значительном числе случаев. К тому же и сам автор не всегда способен реализовать собственную коммуникативную интенцию в полной мере. Поэтому утверждение о том, что созданные им образы по определению воспринимаются адекватно в той языковой общности, для которой он творит [36.С.26], носят скорее бытовой, нежели научный характер, и строить теорию перевода на тезисах об оценке переводчиком коммуникативной интенции автора и тезауруса реципиента как на conditio sine qua non, а не частном случае, представляется малопродуктивным.
      О прагматической адаптации текста с учетом тезауруса реципиента, о мировоззренческом аспекте речевого произведения должен думать, в первую очередь, автор, как при первичном семиозисе, так и, по возможности, при переводе.. При письменном переводе для этого существует особая процедура, называемая авторизацией перевода, когда автор одобряет предлагаемую переводчиком – а чаще редакцией -- прагматическую адаптацию. Авторизация – это вовсе не вторжение личности переводчика в переводимый текст с целью самовыражения, когда переводчик становится «своеобразным «соавтором» произведения» [30.С. 11]. И переводчик, вопреки утверждениям И.С.Алексеевой, как правило, не вносит, хотя бы и с разрешения автора, собственных изменений в художественную систему подлинника, не меняет сюжета, состава героев и не применяет своих художественных средств [1.С 25]. Такое самовыражение в принципе недопустимо, в обиходе его именуют отсебятиной. К тому же трудно себе представить, чтобы авторы могли давать согласие на такое обращение с их произведениями, если, например, в России в советские годы из них, по свидетельству И.С.Алексеевой, не только убирали «вредные» идеи, но и якобы вписывали коммунистические [Там же. С.25]. Скорее всего, переводчики, принимавшие такое решение, находились под гипнозом гипертрофированной идеи прагматической адаптации или восприняли слишком буквально, как руководство к действию, теоретические построения Р.К.Миньяра-Белоручева об «идеологической функции» переводчика.
      Решение об адаптивном транскодировании (сокращенном переводе, пересказе и т.п.), иногда опосредованно, в конечном итоге всегда принимает заказчик. Чаще всего принимается решение о комментировании перевода, но и это прерогатива не переводчика, а редактора. В свете вышесказанного следует согласиться с В.Н.Комиссаровым, считавшим, что языковое посредничество -- это есть собственно перевод, изучаемый теорией перевода, плюс адаптивное транскодирование [19.С.48]. Поэтому считать последнее непременным атрибутом перевода и включать его в теорию перевода методологически неправомерно. А впрочем, прочтет студент в другом учебнике, науки о языковом посредничестве все равно нет, она только возникнет в недалеком будущем [24. С.33].Что бы это значило, подумает озадаченный студент. Что переводоведение – это не наука? Или, чтобы наука о языковом посредничестве возникла, необходимо прежде разработать научную теорию адаптивного транскодирования?
      Нельзя признать удачным и существующее определение перевода как текстуализации интенций [22. С. 8-9]. Последняя имеет место в процессе первичного семиозиса, в процессе порождения текста автором. При переводе же мы имеем дело с продуктом текстуализации, который может и не полностью выражать интенцию автора. Долг переводчика – точно отразить степень текстуализации интенций автора в исходном тексте, а не текстуализировать интенции автора так, как это представляет себе он сам.
      Если же студент решит обратиться за разъяснениями к толковым словарям, например к «Словарю лингвистических терминов» О.С.Ахмановой, переизданному в 2004 г. без каких бы то ни было научных комментариев, то он, к удивлению своему, узнает, что перевод – это «сопоставление двух или нескольких языков с целью отыскания семантических соответствий между их единицами, обычно для двуязычной лексикографии» [4. С.316]. А его на занятиях по практике перевода учили, что в словарях бывают не переводы, а толкования значений, и что эти толкования могут совпадать с переводом лишь процентах в двадцати случаев, не говоря уже о том, что, отыскивая при переводе семантические соответствия между единицами языков, в подавляющем большинстве случаев можно получить лишь набор буквализмов. А еще перевод – это «передача информации, содержащейся в данном произведении речи средствами другого языка» [Там же]. На первый взгляд, звучит вполне в духе времени. Об информатизации говорят все и везде. Однако если студент вспомнит утверждение Н.К.Гарбовского, содержащееся в его учебнике «Теория перевода», о том, что вопрос о единице – ключевой в любой отрасли знаний [10. С.248], то ему придется спросить себя: если единица информации – бит, то что же, и степень полноты перевода, выходит, надо измерять в битах? Совершенно очевидно, что малообоснованная замена лингвистического термина «совокупность смыслов», относящегося к речи, термином, перенесенным из другой сферы деятельности, привела к неопределенности обозначаемого. Более того, она, как чаще всего бывает в таких случаях, оказывает деструктивное влияние на терминологическую систему переводоведения в целом.
      Кроме того, на наш взгляд, следует учитывать, что большинство работ, посвященных лингвистическим аспектам информатики, рассматривают их применительно к задачам автоматизированного перевода. Попытки распространить их выводы на традиционный, скажем на художественный, перевод оказываются, как правило, малопродуктивными, так как при этом искусственно затушевывается, а не проясняется суть проблемы, изучаемой в рамках общей теории перевода. В подобной ситуации некоторые авторы говорят о непригодности «единицы переводящего языка к выражению нестандартного смысла» [15. С.197], а в некоторых случаях преподаватели перевода даже убеждают студентов в том, что в русском языке –де отсутствуют соответствующие понятия, то есть что он в некотором роде ущербен.
      Представляется непродуктивной, вопреки мнению Н.К.Гарбовского [10. С.241], и попытка распространить модель синхронного или устного последовательного перевода с записью на механизм перевода в целом, в силу специфичности этих видов перевода. В ней явно просматривается стремление найти еще одно обоснование для неправомерного выделения стадии мены кода, которая чаще всего воспринимается как стадия отыскания все тех же закономерных семантико-структурных соответствий ПЯ для знаков ИЯ.
      В учебниках перевода можно встретить различные классификации видов перевода в зависимости от того, какие признаки положены в основу классификации. Некоторые из них не могут не вызывать недоумения. «Следует различать учебный перевод и профессиональный перевод. Учебный перевод связан с расшифровкой иноязычного текста с целью его понимания и он дает возможность постичь основы иностранного языка, приемы, методы и технику перевода, углубить свои знания в языке с учетом выбранной специальности. Профессиональный перевод – особая языковая деятельность, направленная на воссоздание подлинника на другом языке. Эта деятельность требует специальной подготовки, навыков и умений», -- сообщает студентам В.В.Алимов [3. С.16]. Расшифровка (анализ) иностранного текста, иначе называемая декодированием, бесспорно, помогает постичь основы иностранного языка и углубить свои знания в языке с учетом выбранной специальности. Но как она позволяет постичь приемы, методы и технику перевода (без специальной подготовки, навыков и умений), если, по представлениям В.В.Алимова, на воссоздание подлинника на другом языке направлен только профессиональный перевод, а учебный – только на понимание, спросит дотошный студент. Нет ответа.
      Говоря о видах перевода, авторы очень часто произвольно пользуются существительными вид (перевода и текста), тип, стиль, жанр и т.п. Например, В.В.Сдобников и О.В.Петрова, в зависимости от разновидности переводимого текста, выделяют два вида перевода: художественный и информативный (специальный) [35. С. 96], хотя здесь, учитывая высшую степень абстракции, логичнее было бы говорить не о виде, а скорее о роде перевода.
      Недостатки системного мышления приводят к тому, что при описании процесса перевода неправомерно отождествляются такие понятия, как экспрессивный стиль, функциональный стиль, жанр. «В информативном переводе далее выделяются различные подвиды в зависимости от принадлежности к определенному стилю ИЯ (общественно-политический перевод, перевод газетно-информационных материалов, научно-технический перевод, официально-деловой перевод, военный перевод, перевод рекламных материалов, перевод патентов и т.п.», -- утверждают, в частности, В.В.Сдобников и О.В.Петрова, смешивая воедино функциональные стили и подстили, жанры, тематику и т.п. [Там же.С.98]. О жанрах и видах говорит и И.С.Алексеева. В приведенной ею таблице «транслатологических типов» текста функциональные стили, жанры и тематика фигурируют как одноуровневые единицы [1. С.272 – 273]. При этом, согласно И.С.Алексеевой, типы текста, с одной стороны, универсальны, одинаковы во всех языках, а с другой – существуют лингвистический тип текста, транслатологический тип текста, а также, как у М.П.Брандес и В.И.Провоторова, жанры как «система речевого произведения (текста) без учета его функционирования» [Там же. С. 252].
      В.Н.Комиссаров относил к информативным текстам не только описания путешествий, очерки, но и … детективы [18. С.97]. Кроме того, он считал, что в художественном тексте могут быть части, выполняющие информационные функции, а в информативном – элементы художественного перевода. Если второе утверждение можно с определенными оговорками принять (необходимо учитывать функционально – стилистические и жанровые особенности соответствующих текстов в ИЯ и ПЯ), то первое справедливо лишь при условии, что «части, выполняющие информационные функции», то есть иностилевые, в художественном тексте лишь изображаются для достижения художественного эффекта. В противном случае иностилевые элементы (части) резко снижают уровень художественности текста, превращая его в неправильный. Такое явление часто встречалось в литературе социалистического реализма, сплошь и рядом без особых на то причин сбивавшейся на газетно – публицистический и официально – деловой функциональные стили. В отличие от упомянутых авторов, Т.А.Казакова противопоставляет художественный перевод не информативному, а филологическому [15. С. 21].
      В переводоведческой литературе утвердились неопределенный термин « тексты различных типов» и вводящий в заблуждение штамп «тексты различных жанров и стилей». Между тем жанры выделяют внутри каждого функционального стиля, поэтому научная логика требует говорить «тексты различных функциональных стилей и жанров». Вот типичный пример уровня «лингвистического анализа» проблемы в системе координат переводоведения. Он прозвучал на научной конференции в стенах Санкт – Петербургского университета: «Литературные тексты можно разделить на два типа: информативные (деловые, … научные) и тексты, в которых автор стремится передать свое отношение к описываемому (как будто в научных текстах этого нет -- А.В.), свой собственный взгляд на окружающий мир. У такого текста появляется свой стиль» [27. С. 330].Что имели в виду авторы – неясно. Идеостиль автора текста? Но он может быть присущ тексту любого рода. Функциональный стиль? Но он не появляется, он существует объективно, и все тексты без исключения относятся к тому или иному функциональному стилю, подстилю, жанру. Впрочем, если, по распространенной в лингвистике классификации, функциональных стилей пять: официально – деловой, газетно – публицистический, научно – технический, разговорный и художественно – литературный – и внутри каждого выделяют жанры, то у Ю.П.Солодуба, к примеру, их всего два: «книжный, характеризуемый строгим нормированием языка на всех его возможных уровнях, и разговорный со значительно менее строгим нормированием на всех уровнях». Таким образом единственным стилеобразующим признаком у Ю.П.Солодуба выступает степень нормированности. Книжный стиль, по его классификации, имеет ряд разновидностей: научный, существующий в в различных формах (монографии, книги (?!), диссертации и т.п.), научно – популярный, официально – деловой, газетно – публицистический [37.С.12 – 13]. Художественные же тексты у Ю.П.Солодуба вообще лежат «вне сферы функционально – стилевой типологии текстов современных литературных языков, поскольку принадлежат к сфере одного из видов искусств – искусству слова, или художественной литературе» [Там же. С.18 – 19]. У литературного текста «столь тесное сцепление, что его можно назвать интимным», -- делятся своими наблюдениями И.А.Малахова и Е.П.Орлова [27.С.330]. Приходится только удивляться, как это в учебники по теории перевода до сих пор не включена классификация Д.Б.Гудкова, делившего тексты на фаллические и вагинальные [38.С.152]. Ни в одной сфере деятельности больше такого, наверное, не встретишь, даже в архитектуре, несмотря на возможные ассоциации. «Необходимым условием успешной предпереводческой (?!) работы над текстом -- это чтение, позволяющее увидеть ствол, ветви и листву текста» [27.С.333]. Подобного рода «лингвистические» описания аспектов перевода встречаются в переводоведческой литературе достаточно часто, не говоря уже о практических занятиях по переводу. Метафоричность – это бич переводоведения, она разрушает научную основу исследования процесса перевода. Алогичность переводоведческих классификаций текстов в значительной мере объясняется тем, что в их основу нередко кладутся нелингвистические – иногда даже бытовые – факторы. Это, по сути дела, родимые пятна литературоведения, на стыке которого с лингвистикой в свое время родилась теория перевода.
      Л.К.Латышев и А.Л.Семенов в своем учебнике к жанрам переводимого текста относят литературно – художественный, научный, технический, юридический и т.п. [24. С. 23].
      А вообще-то, заключает И.С.Алексеева, «текстовая типология избыточна для целей перевода и для создания переводческой модели и переводческой стратегии» [1.С. 251].
      В процесс перевода произвольно включают всевозможные этапы, лишь бы это наукообразно звучало. Так, Т.А.Казакова, утверждая, что процесс перевода – многоступенчатый (трехступенчатый) семиозис, включает в него и первичный семиозис, процесс порождения текста автором, хотя совершенно очевидно, что последний лежит вне границ собственно процесса перевода. К тому же, порожденный автором текст может вообще никогда не стать объектом перевода. На второй стадии процесса перевода, согласно Т.А.Казаковой, переводчик, действуя как получатель исходного текста, подвергает переводимый текст вторичному семиозису, но уже не посредством установления соответствий между конкретными семиотическими единицами, а порождая некую «переводческую модель исходной мысли» (не путать с моделью перевода). И вот эту «переводческую модель», не имеющую языковой оболочки, на взгляд Т.А.Казаковой, надлежит приспособить к ожидаемой реакции получателя переводного текста [15. С.164]. На третьем этапе, этапе семиозиса третьего порядка, «переводческая модель» исходной мысли получает вербальную реализацию на языке перевода. Но, во-первых, если ставить себе цель приспосабливать «переводческую модель» к ожидаемой реакции получателей текста перевода, то как соединить это с установкой на подбор эквивалента к каждому семиотическому знаку в отдельности? Ведь в этом случае «отношение «знак – знак» [Там же. С.159] будет заведомо нарушено. Во-вторых, у получателей переводного текста не может быть единой реакции на него в силу различия их тезауруса. В качестве отправной точки речь может идти лишь о коммуникативной интенции автора, да и то с определенными оговорками. Интенция автора может быть ясно выражена, но не реализована, и переводчик не должен ее реализовывать в большей степени по сравнению с объективной данностью исходного текста.
      В качестве объекта перевода в любом случае выступает текст. На взгляд Т.А.Казаковой, текст делает текстом «сакральная цепочка автор – текст – читатель» [Там же. С. 85]. А если читателя нет и не было (автор пишет в стол), то, получается, и текста нет? Но ведь первичный семиозис имел место. И, кроме того, студента учили, что текстообразующие признаки совсем другие, не «сакральные».
      Текст, в представлении некоторых переводоведов, -- это, очевидно, только то, что можно увидеть зрительно. «Разговорный стиль современного русского литературного языка проявляется в непринужденных, проходящих в неофициальной обстановке диалогах и полилогах. В таких случаях мы фактически уже не имеем дела с текстом как таковым», -- утверждает, например, Ю.П.Солодуб [37. С.17]. И стилеобразующие, и текстообразующие признаки на этом исчерпываются. С чем же тогда имеет дело устный переводчик, лишь с сотрясением воздуха?
      Единицей текста, утверждает Т.А.Казакова, является слово [15. С.164]. А студент из курсов других наук знает, что единицей текста является сврхфразовое единство (сложное синтаксическое целое) и об этом уже более полувека всем известно. Слово в тексте, по мнению некоторых переводоведов, выполняет исключительно функцию номинации [Там же. С.76]. А студента учили, что, кроме семантически значимых слов, выполняющих функцию номинации, в состав предложения входят, например, семантически незначимые слова, которые выполняют иные функции – обеспечения логической связи данного предложения с другими в рамках текста, ретардации, экспрессивную, ритмическую и т.д. И если их не научиться распознавать и приписывать им номинативную функцию, то никакого правильного текста породить невозможно.
      Правда, некоторые переводоведы никакой переводческой проблемы здесь вообще не видят. «В связи с тем, что междометия представляют собой своего рода языковую универсалию, перевод их также, видимо, не должен вызывать значительных затруднений», -- пишет, например, Ю.П.Солодуб [37. С.82]. Между тем, студентов учат, что передача междометий, как и других восклицаний, при переводе подчиняется определенному алгоритму. Сначала выясняют, какую эмоцию данное восклицание выражает в исходном тексте, затем определяют, каким восклицанием или восклицаниями данная эмоция выражается в языке перевода, после чего выбирают коммуникативный эквивалент. И эта задача для переводчика иногда оказывается далеко не легкой. Если, конечно, Ю.П.Солодуб не имел в виду междометия типа «вау» из лексикона современных подростков. Последнее, разумеется, представляет собой своего рода языковую универсалию. В других учебниках междометия рекомендуют переводить по словарю [3. С. 50], в третьих – считают вообще непереводимыми [1.С.270].
      Процесс перевода, по мнению некоторых авторов, представляет собой выполнение необходимых «для создания грамотного русского текста» трансформаций «как лексического, так и синтаксического характера» [15. С.184]. Этому процессу предшествует «предпереводческий анализ» [Там же. С.185], а следует за ним самопроверка. Последняя заключается не в том, чтобы убедиться, что вся совокупность смыслов исходного текста передана. Н.К.Гарбовский вообще рассматривает систему (совокупность) смыслов при переводе не как инвариант, а лишь как предмет трансформаций, обычной процедуры, имеющей место при любом процессе перевода в силу ассиметричности систем любой пары языков, участвующих в переводе [10. С.363 -- 364].Задача самопроверки состоит в «дополнительной оценке как исходной, так и переводящей языковой единицы в их функциональном аспекте» [15. С.216]. При этом переводчики, например, якобы «исправляют неправильный синтаксис» Достоевского, т.е. делают предложение короче и проще по составу [Там же. С.230]. Буквально так: Т.А.Казакова ведет речь не о компрессии как объективном явлении в процессе перевода, не о синтаксисе как составляющей идиостиля автора, который надлежит передать, не о разнице в стилистической маркированности синтаксиса в ИЯ и ПЯ, которая – а не формально-количественные характеристики, -- должна быть учтена, а именно об «исправлении неправильного синтаксиса». Кстати, по представлениям некоторых переводоведов, в этом случае имеет место эквивалентность более ста процентов.
      В большинстве обобщающих работ по теории перевода фигурирует понятие единицы перевода и так или иначе обсуждается вопрос о минимальной единице перевода. Одни авторы утверждают, что минимальной единицей перевода является слово [37. С.10], другие – что это единица любого уровня [5.С.175; 3.С.45; 18.С.188] или минимальная единица текста (как уже говорилось, по научным представлениям, единицей текста является сверхфразовое единство), отождествляемая с произвольным отрезком [18.С.186], или даже весь текст [41. С.71; 35.С.287; 3. С.45]. В последнем случае (единица перевода =весь текст) понятие становится настолько общим, что практически теряет всякий смысл (Подробнее о проблеме единицы перевода см. [9]). И как же студенту следовать рекомендации «Приступая к переводу, следует начинать с предпереводческого анализа текста и выделения единиц перевода» [11.С.57]? И какой смысл вообще выделять их перед переводом? 
      Лишь отдельные теоретики перевода – их, к сожалению, меньшинство – приходят к пониманию того, что единица перевода – это единица смысла, но и они оказываются в плену стереотипных представлений. Единица смысла, утверждает А.Л.Семенов, «в плане выражения может совпадать с минимальной синтаксической конструкцией – синтаксемой» [36. С.41]. То есть налицо опять-таки попытка вычленить минимальный синтаксический отрезок предложения, которому надо будет подыскать соответствие, желательно закономерное. Между тем единица смысла (сема) может быть заключена в предлоге, артикле, любой грамматической категории или в импликатуре, которая представляет собой скрытую сему и которую синтаксической конструкцией никак не назовешь.
      В научной и учебной литературе можно встретить самые разные утверждения о роли личности переводчика в процессе перевода. Так, Т.А.Казакова считает, что «именно присутствие личности переводчика в переводном тексте придает этому тексту естественность и творческий характер, то есть, по существу, и делает его художественным переводом» [15. С.24]. «Переводчик … всегда и вне зависимости от жанра переводимого им произведения должен сначала стать единомышленником автора, постараться понять его мысли и чувства», -- пишет Ю.П.Солодуб [37.С.22]. Со вторым постулатом можно полностью согласиться. Первый же – если только это научное утверждение, а не красивая фраза – с методологической точки зрения не выдерживает критики. Переводчик-профессионал должен быть способен перевести любой текст, и его учат работать с текстами различных функциональных стилей и жанров. Возможно, ему приятнее переводить только тексты, содержащие идеи, созвучные его собственным, но на практике так бывает редко. Не посоветует же переводчик, которому предлагают перевести, например, книгу масона или о масонах, чтобы заказчик пошел поискал себе для этой цели масона. А уж переходить на точку зрения автора всякий раз и вовсе нет необходимости. Но ведь студент склонен воспринимать написанное в учебнике как руководство к действию!
      И оценивают плоды переводческих усилий авторы учебников по теории перевода по-разному, порой совершенно забывая о коммуникативной эквивалентности как основополагающем критерии оценки качества перевода. «Переводчик оказывается способным создать индивидуально окрашенное и социально приемлемое равновесие между двумя противоречивыми свойствами исходного и переводного (?!) знаков – произвольностью и мотивированностью», -- с удовлетворением констатирует, например, Т.А.Казакова [15.С.200]. Но что на практике стоит за этим плодом теоретических построений, к чему он сводится? Фактически к пропаганде переводческого произвола, фальсификации исходного текста и взятию на себя переводчиком функции политического и идеологического цензора. Между тем, реципиента текста, читателя чаще всего абсолютно не интересует точка зрения переводчика на содержание текста. У переводчика может сложиться субъективное, превратное представление о предполагаемом реципиенте перевода, а последний желает получить не индивидуально окрашенный переводчиком, а текст, максимально эквивалентный авторскому, независимо от того, считает его переводчик социально приемлемым или нет. И если переводчик считает содержание исходного текста абсолютно неприемлемым для себя по социально-политическим, идеологическим, религиозным или иным соображениям, то он должен отказаться от выполнения перевода, а не создавать некое «равновесие», иначе говоря фальсифицированный текст, и выдавать его за принадлежащий перу автора.
      При оценке качества перевода авторы пользуются (причем нередко в рамках одной и той же работы) то научными понятиями коммуникативной эквивалентности и адекватности, то бытовыми понятиями типа «верный перевод» и «точный перевод». (О проблеме эквивалентности в теории перевода см. [8]). Некогда прилагательные эквивалентный и адекватный употреблялись при описании перевода синонимически, как в обыденном общении. Со временем они, как и соответствующие им существительные, терминологизировались и стали обозначать отличные друг от друга понятия теории перевода. Однако, став терминами, они, тем не менее, частью преводоведов продолжают употребляются в сфере профессионального общения не в научном, а в бытовом значении, и тогда, не заботясь о терминологической точности и даже смысле, ими можно жонглировать, полагая, что это придаст описанию некий шик (к такому приему часто прибегают зарубежные авторы),. Например, И.С.Алексеева утверждает, что «теория эквивалентности -- это теория возможного, исходя из максимальной компетентности переводчика» [1.С.146]. Согласно О.А.Сулеймановой и ее соавторам, адекватный перевод – это такой, «который создает у носителя ПЯ реакцию на предложенный текст, соответствующий реакции отправителя текста» [11.С.64]. Согласно И.С.Алексеевой, адекватность – это «соответствие переведенного текста цели перевода» [1. С.135]. Нет-нет, «переведенный текст» -- это не «текст, который перевели», (т.е. ИЯ), как в русском языке. Это так, контаминированным языком, оказывается, можно изъясняться, обучая переводу. По-русски в подобных случаях говорят «язык перевода» (ПЯ). Неадекватный же перевод, как считает Ю.П.Солодуб, – это есть свободный перевод [37. С.44].Также в учебном пособии Ю.П.Солодуба, Ф.Б.Альбрехта и А.Ю.Кузнецова студент прочтет: «Художественное произведение на ИЯ и его перевод на ПЯ должны оказывать адекватное эстетическое воздействие на своих реципиентов» [Там же. С.19]. Ну ладно, скажет студент, перевод должен оказывать на реципиентов эстетическое воздействие, адекватное эстетическому воздействию исходного художественного текста. А чему должно быть адекватно эстетическое воздействие художественного произведения? Коммуникативной интенции автора? Но причем здесь тогда перевод?
      С научной точки зрения, «верный перевод» и «точный перевод» логичнее соотносить с полнотой передачи совокупности смыслов исходного текста: если передана вся совокупность смыслов, перевод верен и точен, если нет – то неверен и не совсем точен. Между тем часть переводоведов в основу оценки перевода кладут принцип формальной аналогии и приходят к выводу, что «точный перевод, по определению, невозможен уже в силу того, что разные языки отличаются как по грамматическому строю, так и по простому количеству слов» [14. С.9]. Ведь, по представлениям, например, Ю.П.Солодуба, «для всех единиц перевода (отдельных слов, специфических конструкций, состоящих уже из нескольких слов, и, наконец, предложений) он [переводчик] должен найти адекватные эквиваленты в ПЯ. Только при достаточно верно определенной структурно – семантической эквивалентности разноуровневых единиц перевода (слово, словосочетание, предложение) в ИЯ и ПЯ перевод будет достаточно точным, адекватным» [37. С.7]. А поскольку такого результата, за редчайшими исключениями, достичь в принципе невозможно, некоторые переводоведы, исходя из правильного наблюдения относительно того, что для текстов на ИЯ и ПЯ характерна асимметрия, делают категорический вывод о том, что «развивающаяся динамическая система должна быть неравновесной и несимметричной [16.С.225]. Из этого, в свою очередь, следует, что именно к этому переводчику надлежит стремиться, а вовсе не к тому, чтобы сделать эту асимметрию минимальной, как того требуют от студента преподаватели практики перевода. А коль скоро отношения асимметрии -- так часто встречающееся явление, то явление эквивалентности, понимаемой, очевидно, прежде всего, в смысле эквивалентности формальной, отрицается вообще, а перевод характеризуется не как сохранение информационного инварианта, а как его нарушение [Там же. С.226].
      Как уже отмечалось, точность перевода, в представлении некоторых теоретиков, -- это не передача всей совокупности смыслов исходного текста, а чтобы все знаки были переданы эквивалентными знаками языка перевода желательно в той же последовательности, в какой они фигурируют в исходном тексте. В противном случае будет якобы не перевод, а интерпретация, определяемая некоторыми авторами как «извлечение смысла, миную его языковое выражение» [35. С.246]. Дихотомия перевод – интерпретация кочует в отечественном переводоведении из работы в работу со времен И.И.Ревзина и В.Ю.Розенцвейга. Однако, если исходить из современных представлений о переводе, то следует признать, что она по меньшей мере некорректна, а фактически – антинаучна, поскольку то, что в рамках этой дихотомии обозначается термином перевод, на самом деле есть перевод калькированный, буквальный, относимый к разряду коммуникативно неэквивалентных, а то, что обозначается термином интерпретация, -- и есть собственно перевод. Отсутствует лишь одна существенная деталь: речь должна идти не о языковом выражении вообще, а о стилистически немаркированном языковом выражении. Перевод в том смысле, в каком его подразумевает данная дихотомия, существует не как закономерность, а лишь как частный случай. Он имеет место при переводе на уровне предложения, когда последнее выступает как частный случай текста. Предложение из сборника упражнений по грамматике или лексике того или иного иностранного языка, откуда чаще всего черпают примеры сторонники этой концепции, для теории перевода нерелевантно. Однако именно на его основе даются определения «непереводимых текстов» как не имеющих лексического соответствия [1. С.270], из них проистекают сетования на то, что при переводе «приходится жертвовать тем или иным отдельным знаком» [15.С.37], что во французском языке нет семантического эквивалента для русского слова городишко [37.С.58], или многозначительная констатация того факта, что «в русском тексте появляются избыточные (?!) слова, выражения и даже целые предложения» [15.С. 295], «четверостишие по своей синтаксической структуре отличается от русского подлинника. В нем два самостоятельных предложения» [37.С.29] или же «наблюдается трансформация лексических и грамматических единиц, то есть неполное семантическое подобие исходному тексту» [15.С.251]. Что касается непереводимости текстов, то студентов учат, что если текст порожден на ИЯ, то он, в принципе, может быть и перекодирован. Все дело лишь в степени трудности данного процесса для данного переводчика. Перевели же в конце концов Библию на языки индейцев, несмотря на отсутствие прямых лексических соответствий. Правда, возможно, что у тех, кто этой «догме советского периода» учит, просто из-за неверия в Бога исчезли всякие моральные границы и они решили, что им все позволено. По крайней мере, об этом можно прочесть в учебнике И.С.Алексеевой [1.С.104], как и то, что принцип абсолютной переводимости в эпоху Просвещения – это хорошо, в советскую эпоху – коммунистическая догма, а сейчас, возможно, уже и нет, так как «переводимость …. всегда прогрессивна» [Там же. С.140 –141]. В таком контексте можно понять А.Л.Семенова, который считает, что вопрос о переводимости и непереводимости текста «демагогичен по своей сути» [36.С. 24].
      Само существование дихотомии перевод – интерпретация способствует формированию у переводчика – а тем более будущего – ложных онтологических представлений. Однако следует ли из этого, что индивидуальные знаки исходного текста в процессе перевода вообще нерелевантны? Нет, не следует. Они релевантны, но только на его первой стадии, стадии декодирования совокупности смыслов исходного текста, на второй же стадии, стадии перекодирования совокупности декодированных смыслов на языке перевода, они релевантны только при повторном анализе (декодировании), когда переводчик по тем или иным причинам (например, когда он что-то забыл или возникла новая гипотеза – предположение) вынужден вернуться к прочтению исходного текста.
      Знакомясь далее с трудами переводоведов, студент, к удивлению и облегчению своему, узнает, что вообще «совершенно не обязательно, чтобы текст перевода был максимально близок к тексту оригинала с точки зрения содержания и формы», что отождествление здесь лишь функциональное, т.е. текст лишь приписывается автору и читатель (рецептор) лишь считает, что имеет дело с точным соответствием оригиналу, хотя перевод может быть откровенно плохим [35.С.91 – 92]. В.В.Сдобников и О.В.Петрова полагают, что претензии к качеству перевода может предъявлять только человек, владеющий обоими языками, участвующими в переводческом процессе, и давший себе труд сравнить текст перевода с текстом оригинала [Там же. С.95].Иначе говоря, к чему корпеть над переводом, стараясь породить коммуникативно эквивалентный текст на языке перевода? Убеди реципиента (читай – заказчика), что предлагаемый ему перевод является эквивалентным, возьми причитающиеся за работу деньги и будь таков! Кстати, некоторые студенты именно так и представляют себе свою будущую профессиональную деятельность и в учебнике В.В.Сдобникова и О.В.Петровой они найдут теоретическое обоснование своим взглядам. Ну а если они заглянут в учебник американского профессора Дугласа Робинсона «Как стать переводчиком: введение в теорию и практику перевода», то прочтут там еще и не такое: «Все переводчики – фальсификаторы. Притворщики. Самозванцы» [33.С.128]. Ну а что касается второго постулата В.В.Сдобникова и О.В.Петровой, то практически любой грамотный реципиент, даже не владеющий исходным языком, может понять, что перевод неряшлив, а опытный профессионал может в первом приближении оценить общее качество перевода, даже не беря на себя «труд сравнить текст перевода с текстом оригинала».
      В целом, заключает В.В.Сдобников в предисловии к монографии «Методические основы подготовки переводчиков: нижегородский опыт», «оценка качества выполненных переводов, объяснение причин, почему то или иное явление – недостаток текста перевода, -- явление весьма субъективное [28.С.14]. Несмотря на теорию уровней соответствия, положения которой студенту предложено выучить как таблицу умножения, он одновременно узнает, что «в теории перевода проблема выделения критериев оценки качества перевода считается наиболее сложной, а по мнению некоторых исследователей, вообще неразрешимой, а потому и не следует за нее браться» [Там же. С.15]. В.В.Сдобников признает, что преподавателям зачастую эти критерии недоступны, но, с другой стороны, большинство преподавателей не испытывают трудностей с нахождением ошибок в студенческих работах и не всегла на уровне хорошо – плохо» [Там же]. Представляется, однако, что трудность вызывает не столько оценка качества перевода – в конце концов, хорош перевод или плох читатель понимает на уровне подсознательного, -- сколько определение причин, порождающих те или иные недостатки перевода, и способов их предотвращения.
      В произведениях переводоведов, выдаваемых за учебники, можно встретить без какой бы то ни было аргументации и пояснений такие термины, как синестезия, транслатология текста и процессуальная транслатология (=теория перевода как процесса), культурные конвенции (общепринятое значение «международный договор»), преференции (общепринятое значение «преимущества при ввозе товаров») [1.С.49,179, 208, 233], хтонические существа, энтропия, культурологический гомоморфизм, частичная синергетика [15. С.23, 41, 53, 70, 195], конвенциональная норма перевода (между прочим, в практике переводческой деятельности норма перевода означает объем текста, обязательный для перевода в единицу времени, напр., «У нас в бюро норма перевода четыре авторских листа в месяц»), конвенции жанра [35.С.78, 83]. Фигурируют репертуар стилистических средств [39.С.85] и репертуар и содержание грамматических категорий [35.С.122]. Между тем, коннотативное поле слова репертуар таково, что оно придает обозначаемому оттенок легкомысленности, несерьезности. Чаще в подобном контексте говорят о номенклатуре стилистических средств и грамматических категорий.
      А еще употребляются «мнемонические катализаторы», «читательские пропозиции», «собственная норма переводчика», «пристрастная стратегия», «переводная единица» (по аналогии с переводным текстом?), «гносеологические условия функционирования текста» и «гносеологический континуум переводчика», «образные «психические гештальты (мнемические и сенсорно-перцептивные)», «пустой денотат» [15. С.77, 125, 141, 161, 162,164, 246, 261], «пустые компоненты содержания» [1.С.224], уже упоминавшийся «естественный переводчик». (Какому переводчику он противопоставляется – неестественному, противоестественному, искусственному? Вообще-то в таком случае, не калькируя иноязычную структуру, по-русски говорят «от природы» или «от Бога»). В теории перевода можно также встретить термины «недоперевод» и «сверхперевод» [24. С. 35] (ср. недочеловек и супермен), «переводные соответствия», «переводческий процесс», «переводящая традиция» и «переводящая культурная традиция» [15.С.169, 194, 221, 255], «чистота переводческого жанра» [24. С.36], «переводческая эквивалентность», «оценка переводного текста», «переведенный текст» (все три вместо «текста перевода») [1.С.146, 270; 15. С.186], «регулятивное воздействие на адресатов ИТ и ПТ» [24. С.30], утверждения типа «Перевод является чисто лингвистической ретрансляцией» [Там же. С.31]. Между тем, регулятивный, согласно словарям, в русском языке означает «направляющий, вносящий порядок, планомерность во ч.л.», а само «регулятивное воздействие», в том виде, как его описывает Л.К.Латышев [23.С. 25], по-русски означает манипулирование. Ретрансляция, согласно словарям, – это «прием сигналов на промежуточном пункте линии связи с усилением и последующей передачей их». В любом случае перевод ничего не должен усиливать, переводчик должен стремиться породить коммуникативно строго эквивалентный текст.
      Студент поневоле вспомнит персонажей из «Свадьбы» А.П.Чехова, которые, пытаясь выражаться «по-ученому», восклицали: «Дайте мне атмосферы!», «Малодушная психиатрия, и больше ничего!». На фоне столь, мягко говоря, далекого от идеала русского языка авторов, пишущих об искусстве перевода, в том числе и художественного, «интернациональные организации», «высшие школы», «классицистический перевод» [1. С.43, 44, 73], а также «терминирование» и «продуцирование текста» [35. С.186, 280] кажутся прямо-таки изящной словесностью.
      Часть встречающихся в учебниках терминов откровенно противоречат общепринятым в русском языке, лингвистике и теории перевода значениям. Например, если большинство авторов теорию перевода традиционно делят на общую, частную и специальную, причем частная теория – это теория, ориентированная на конкретную пару языков, а специальная – это теория конкретного вида (функционального стиля, подстиля) или формы перевода, то И.С.Алексеева предпочитает в своем учебнике именовать частную теорию специальной [1.С. 48]. Она же контаминацию, в лингвистике означающую отступление от литературных норм в результате взаимодействия языковых единиц одного или нескольких языков, именует переводческим приемом (?!) соединения «достаточно точного перевода отдельных фраз с собственными фрагментами» [Там же. С.57]. Возможно, в этом значении термин механически перенесен И.С.Алексеевой из литературоведения.
      Студент знает, что значение – это явление языка, а язык – это знаковая система, в то время как смысл есть явление речи, это значение в конкретной коммуникативной ситуации. Для Т.А.Казаковой же текст есть знаковая система [15.С. 79] (а не последовательность знаков, как полагал студент), смысл есть «специфически знаковый аспект, в отличие от «значения» как языкового аспекта, с которым имеет дело получатель текста. Отношение «значение – смысл», учит Т.А.Казакова, неопределенно» [Там же. С.225]. В принципе, если исследователь употребляет термин в новой системе понятий, то почему бы об этом не сказать и не объяснить преимущества этой системы перед традиционной?
      Рецептор (термин, принятый у В.Н.Комиссарова и его последователей) в русском языке означает «концевое образование нервных волокон», а человека, принимающего что-либо от других, называют реципиентом. И пишутся эти термины, естественно, со строчной, а не с прописной буквы, как в некоторых учебниках [35.С.101]. «Коммунальный перевод» имеет весьма отдаленное отношение к коммунальному хозяйству. Так И.С.Алексеева предлагает именовать перевод в медицинских, судебных и административных учреждениях [1.С. 20].
      Используемые в переводоведении (и в лингвистике в целом) термины иногда означают прямо противоположное означаемому. «Речемыслительный процесс – это, по сути дела, двуединый процесс, в котором действие ума (мысли) опережает речевое выражение», -- совершенно справедливо отмечает в своем учебном пособии А.Л.Семенов [36.С. 42]. Но тогда почему «речемыслительный», а не «мыслительно-речевой»? Ведь при восприятии первого термина у читателя вырабатывается прямо противоположное представление. Переводоведы продолжают пользоваться этим и другими малоудачными терминами типа «предпереводческий анализ», «переводящий язык», «язык – рецептор» и т.п. только потому, что ими в свое время пользовался кто-то из авторитетов. То, что при этом затрудняется восприятие, понимание теории перевода, они полностью игнорируют.
      В учебниках и учебных пособиях по теории перевода нередко можно встретить не соответствующие действительности, а то и откровенно странные утверждения. Так, И.С.Алексеева сообщает читателям, что в Московском государственном лингвистическом университете специализация по устному либо письменному переводу происходит на третьем курсе [1.С.47], в то время как она отсутствует вообще и все студенты обучаются по единой программе. Обучение по специальности «перевод» в Нижнем Новгороде (Горьком) было организовано не в 90-е годы ХХ в., а лет на тридцать раньше. Она же полагает, что «письменность вообще вошла в жизнь людей вместе с христианством» [Там же. С. 147]. И в странах Азии тоже, удивится студент? Или там живут не люди? Этот же автор почему-то считает, что прием парцелляции в русском языке мало распространен и что «прономинализация вряд ли возможна в художественном переводе» [Там же. С.169, 217]. Но как раз там, по сравнению, скажем, с официально-деловым или научно-техническим, она возможна чаще всего.

Часть работы на сайте не поместилась. Полный вариант текстового документа  можно скачать, пройдя по ссылке «Скачать статью»