А.Г.Витренко

К ПРОБЛЕМЕ ПЕРЕКОДИРОВАНИЯ ПРИ ПЕРЕВОДЕ

     По сравнению с декодированием [10], проблема перекодирования текста при переводе в научном плане сопряжена с гораздо большими методологическими трудностями. Часть из них носит объективный, подавляющее  большинство – субъективный характер, вытекающий из особенностей генезиса переводоведения.

     Возможна ли в принципе алгоритмизация второго этапа процесса перевода, этапа перекодирования на языке перевода совокупности смыслов исходного текста, являющейся инвариантом в процессе перевода?  Представляет ли собой такой алгоритм иерархию, каковы элементы последней, насколько жестко они фиксированны,  каков удельный вес каждого из них? Ответы на эти вопросы имеют значение не только с точки зрения теории, для аксиологии перевода. Они  позволили бы усовершенствовать практику, а также дидактику перевода, избежать воспроизводства онтологических и вытекающих из них методологических и методических ошибок.

     В конечном итоге проблема сводится к дихотомии: алгоритм или эвристический акт?

      С самого начала в этом вопросе у теоретиков перевода наблюдалась неустойчивость онтологических представлений, не изжитая и по сей день. Так, например, болгарская исследовательница А.Лилова совершенно справедливо отмечала: «Необходимо признать, что в переводе доминирует  не случайность, а закономерность. Случайное, конечно, тоже играет немаловажную роль, но не в отрыве от закономерности, а лишь в диалектическом единстве и взаимообусловленности с нею» [31. С.98]. Однако в той же работе  она утверждала: «Разумеется, теория и особенно общая теория перевода не являются науками нормативными, собранием канонов и правил о том, как нужно переводить” [Там же. С. 18—19]. Более того, «наука о переводе должна остерегаться нормативных соблазнов и увлечений», -- предостерегала она [Там же. С.19]. Заметим, что неустойчивость онтологических взглядов – это общий и, кажется, неизбывный недостаток переводоведения. Так, например, и в наши дни в «Теории перевода» В.В.Сдобникова и О.В.Петровой (2006) на одной странице читаем: «Нет сомнений в том, что понимание текста оригинала переводчиком является предпосылкой успешного перевода», а на другой – прямо противоположное: «Неполное понимание оригинала не всегда ведет к его ошибочному переводу. ….  Полное понимание оригинала вовсе необязательно для его удовлетворительного перевода на другой язык» [47.С.175,178]. И этот тезис преподносится как универсальная истина, хотя он в определенной мере справедлив лишь в отношении жестко моделируемых текстов.

     По убеждению И.С.Алексеевой, хотя в начале 50-х годов ХХ в. вышли в свет две поистине новаторские работы, статья Я.И.Рецкера «О закономерных соответствиях при переводе на родной язык» (1950) и книга А.В.Федорова «Введение в теорию перевода» (1953), «теория перевода заодно с лингвистикой попала в разряд «буржуазных наук» [1.С.116].  В том, что это якобы произошло, виноват был, как обычно у И.С.Алексеевой, диктаторский режим кровавых большевиков с их гайками. Правда, она сама же признает, что в то время господствовал вызывавший сопротивление догматический метод перевода и часть специалистов в области теории и практики перевода усматривали в «закономерных соответствиях» опасность формализма [Там же. С.117]. История показывает, что они были правы.

     Хотя понятия эквивалентности (которую формалисты трактовали как передачу всех значимых слов подлинника) и эквилинеарности (воспроизведение всех синтаксических структур подлинника), выдвинутые русскими формалистами в 20 -- е годы ХХ в., и подверглись сокрушительной критике в последующее десятилетие [Там же. С. 128], а О.Э.Мандельштам в 1929 г. опубликовал в «Известиях» страстную статью о состоянии дел с переводами в СССР под заголовком «Потоки халтуры», эти понятия определяли и по сей день практически определяют аксиологию перевода, лежат в основе онтологических представлений о переводе значительной части переводоведов, организаторов переводческого образования и преподавателей перевода. «Дословный перевод был и остался самым объективным видом перевода», -- внушают, например, студентам, обучающимся по специальности «Перевод и переводоведение», Л.К.Латышев и А.Л.Семенов [29.С.17]. «Идеальным с точки зрения теории перевода в рамках филологической науки является перевод буквальный, подстрочник, -- вслед за Ю.В.Рождественским утверждает известный лингвист Ю.Н.Марчук в учебном пособии «Модели перевода» (2010), адресованном студентам «учреждений высшего профессионального образования» [33.С.10].  Их взгляды разделяет В.Н.Базылев: «Дословный, точный (sic!) перевод не только допустим, но и необходим», -- считает он [2.С.9]. Диаметрально противоположного взгляда по этому вопросу придерживался К.И.Чуковский, который утверждал в своей книге «Высокое искусство»: «Тяготение к педантической точности неотвратимо приводит к неточности» [57.С.52]. «Не только калькирование иностранного синтаксиса, но и точное воспроизведение каждого отдельного слова не дают нам верного представления о подлиннике» [Там же. С.53]. «Точная, буквальная копия того или иного произведения поэзии есть самый неточный, самый лживый из всех переводов»  [ Там же. С.50].

     Согласно Ю.Н.Марчуку, «переводные соответствия  для данной конкретной языковой пары и составляют тот конечный, единственный и решающий арсенал средств, с помощью которых осуществляется перевод. «Буквальный» перевод, с помощью которого можно наиболее точно передать форму и содержание исходного текста, в соответствии со сказанным выше становится возможным лишь при наличии полного списка соответствий и набора языковых средств, обеспечивающих удовлетворительную передачу содержания»  [33. С. 166]. А, казалось бы, Роман Якобсон, общепризнанный авторитет в области лингвистики, еще в 1966 г. писал, что «при переводе с одного языка на другой происходит не подстановка одних кодовых единиц вместо других, а замена одного целого сообщения другим» [63.С.18].

      Тезисы Ю.Н.Марчука можно объяснить вызывающей глубокое уважение безграничной преданностью и любовью ученого к избранному им раз и навсегда научному направлению – машинному переводу, который он считает «вершиной моделирования перевода, его высшим достижением» [33.С.163]. Тем не менее они далеки от действительности. Идея создания некоего тезауруса грамматических, лексических и прочих «закономерных соответствий», между прочим, далеко не нова. Она была высказана в свое время Я.И.Рецкером, который, кстати, начинал свою переводческую деятельность техническим переводчиком, и этот факт повлиял на его онтологические взгляды.  Однако деятельность по ее воплощению в жизнь, которая, кстати, практически не предпринималась,  в научном плане можно сравнить разве что с поисками философского камня, чаши святого Грааля или попытками создания вечного двигателя.  

     Оставляя в стороне «кровавых большевиков», играющих в трудах некоторых переводоведов роль deus ex machina, как не особенно релевантных для теории перевода, отметим, что борьба между литературоведческим  (читай вульгарно – литературоведческим) и лингвистическим (читай вульгарно – лингвистическим) подходами к переводу шла, естественно,  в первую очередь внутри научного сообщества. При постановке проблемы их адепты фактически впадали – и по сей день впадают -- в крайности:  либо жесткий алгоритм, либо полностью  непознаваемое таинство творения, которое, как известно, алгеброй не поверишь. Больше последователей оказалось у второй, и это вполне объяснимо.

     Теория перевода, развившаяся впоследствии, когда к ней присоединили адаптивное транскодирование,  в переводоведение (поначалу эти два наименования употреблялись синонимически), оформилась к середине 50 – х годов ХХ в. на стыке лингвистики и литературоведения. Последнее, будучи отраслью знания с уже установившимися понятийным аппаратом и терминологией, в течение долгого времени оказывала, да и теперь оказывает – вспомним хотя бы метафоричность, этот бич современного переводоведения – разрушительное воздействие на теорию перевода, тормозя ее развитие.

      Как известно, поначалу не только литературоведы, но и лингвисты отказывали теории перевода в праве на собственный онтологический статус. «Возникает вопрос относительно науки о переводе. Есть ли такая наука и может ли она быть? Такой науки быть не может. Практика перевода может пользоваться услугами многих наук, но собственной науки иметь не может. Это вытекает из разнообразия типов и жанров перевода», -- писал в 1952 г. А.А.Реформатский [45.С.12]. Затем были сделаны некоторые уступки нехудожественному переводу. «Художественный перевод – дело творческое, и для него, как и для литературы, законов не существует. Теория, на наш взгляд, возможна лишь по отношению к информационному переводу», -- утверждал в 1965 г. Б.Б.Вахтин [4.С.139]. Правда, известный литературовед Б.С.Мейлах в тот же период, считая, что «утверждение о принципиальной непознаваемости творческого процесса связаны с преуменьшением и недооценкой познавательного потенциала литературного творчества» [35.С.11], отрицал, что творчество – явление, недоступное анализу [34.С.436].

    В 1974 г. Б.Г.Таирбеков оценивал статус теории перевода следующим образом: «Чем шире, однако, разрастается переводческая деятельность, все дальше и дальше проникая в «зоны влияния» самых разных отраслей знания, тем меньше остается внешних оснований считать эту деятельность сферой обслуживания какой-либо одной науки». Б.Г.Таирбеков даже ученые степени в рамках научной специальности «Теория и практика перевода», которую он считал необходимым ввести, предлагал присуждать, в зависимости от содержания диссертации, по философии, психологии, педагогике, филологии, искусствоведению, математике, технике и другим наукам [52.С.159].

      Отголоски подобной позиции в той или иной форме довлеют над переводоведческой мыслью и поныне. «Изменение статуса перевода как объекта исследования на рубеже уходящего ХХ и наступающего ХХ1 веков нашло свое выражение в том, что наука о переводе из лингвистической превратилась в по-настоящему междисциплинарную, и сегодня трудно назвать гуманитарную науку, которая осталась бы совсем «равнодушной» к переводу, не нашла бы своей «точки приложения» в нем», -- полагает Н.М.Нестерова [38.С.11]. Это утверждение, очевидно, следует воспринимать как метафорическое: к истории или психологии, например, тоже мало какая из гуманитарных наук осталась равнодушной, а междисциплинарными науками в вышеуказанном смысле их именуют редко. Об «универсальном характере переводческого знания, выходящего за рамки какой-то специфической научной парадигмы или области практической деятельности» говорит Г.Д.Воскобойник [14.С.67]. Под междисциплинарностью чаще всего понимают перенос идей, средств и способов исследования из одних дисциплин в другие, иногда весьма далекие друг от друга. Однако это должно делаться в разумной степени и для решения дисциплинарных задач, в данном конкретном случае – для решения задач лингвистики. Кроме того, междисциплинарность предполагает использование различными дисциплинами общих понятий, а на фоне общей неупорядоченности понятийного аппарата и терминологии переводоведения возникает опасность объективного понижения онтологического статуса этой отрасли знания.

     Специфику начального этапа генезиса теории перевода отмечали в свое время И.И.Ревзин и В.Ю.Розенцвейг. «Нормативная теория перевода строилась эмпирически, на основе сопоставительного анализа оригиналов и переводов. Теоретические положения при этом заимствовались из лексикологии, грамматики, стилистики и, в других случаях, из литературоведения. Ясно, что при таком подходе теоретическое осмысление процесса перевода не может быть достигнуто. Наука, стремящаяся описать перевод как процесс, должна быть не нормативной, а теоретической. Она должна описывать не то, что должно быть, а то, что заложено в самой природе явления», -- справедливо утверждали они  [44.С.21].  Эмпирика строившейся на базе лексикологии, грамматики, стилистики и литературоведения теории перевода совершенно обходила стороной процесс перевода, как раз то, что заложено в самой природе явления. К тому же приоритет получил лексический, самый поверхностный, а потому самый примитивный, уровень научного анализа.

     Теоретическая мысль ударилась в крайность. Было провозглашено, что теория перевода по определению не должна содержать никаких «готовых рецептов». Идея алгоритмизации процесса перевода в какой бы то ни было форме на основе того, «что заложен в самой природе явления», была таким образом категорически отвергнута.

     Тезис о невозможности – более того, нецелесообразности -- алгоритмизации процесса перевода в той или иной форме имеет широкое хождение -- и даже превалирует -- и в наши дни. «Методика обучения переводческой деятельности не имеет ничего общего с поиском неких «магических рецептов», следуя которым переводчик мог бы автоматически добиваться мастерства. Рассуждать подобным образом значило бы игнорировать саму природу профессионального перевода», -- считает, например, В.Н.Крупнов [24.С.129] и поясняет: «Использование понятия «профессиональный перевод» требует оперирования, в свою очередь, такими понятиями как «чувство языка», «интуиция», «переводческая находчивость»  [Там же. С.5], то есть понятиями, не имеющими точного количественного измерения. «Процесс перевода, конечно, нельзя изобразить в виде каких – либо реальных действий уже хотя бы потому, что непосредственно он ненаблюдаем», -- утверждают С.А.Семко и его соавторы [49.С.157]. О неразложимости цельного процесса интерпретации на относительно автономные составляющие пишет Г.Д.Воскобойник  [15.С. 66].

     Философские корни подобных переводоведческих воззрений вскрыл словацкий теоретик перевода А.Попович в своей известной работе «Проблемы художественного перевода» (рус. пер. 1980): «Гносеологическую основу переводческого пессимизма создает идеалистическая концепция эстетики, которая считает акт художественного творчества неповторимым и рационально не объяснимым» [42.С.22]. Обладая развитым понятийным аппаратом, эстетика опосредованно, через литературоведение оказала влияние и на теорию перевода. Это влияние оказалось в большей мере отрицательным, чем положительным. Было сведено до минимума такое свойство терминологии теории перевода, которое известный лингвист Г.О,Винокур называл интеллектуальной чистотой и которое он определял как «отрешенность от образных и эмоциональных переживаний, обычно сопутствующих обиходному словоупотреблению» [8.С.3], а сам  этот раздел лингвистики оказался основанным на спорной, к тому же гипертрофированной, посылке.

      Мало способствовал развитию новой отрасли лингвистического знания в конструктивном русле и общий научный фон середины 50 – годов ХХ в.

      В лингвистике в этот период в центре научного внимания находилось слово, поскольку, согласно Л.С.Выготскому, «мысль … совершается в слове» [15.С.269]. И позже считалось, что «правильное именование … не только толкует назначение и применение всех вещей, но и определяет их понимание, воспитание людей и управление общественными  процессами» [33.С21]. Многие разделяли взгляды на перевод австро – британского философа Людвига Витгенштейна, который писал в своем «Логико – философском трактате» (1921): «Перевод с одного языка  на другой протекает не путем перевода каждого предложения одного языка  в предложение другого: переводятся лишь составные части предложения» [9. С.21]. Л.Витгенштейн считается «первым по-настоящему «лингвистическим» философом» [38.С.17]. Его представления впоследствии пытались положить в основу машинного перевода.

     Научно разработанной лингвистики текста в то время практически не существовало. «В течение 50 – 60-х годов различные группы исследователей работают еще разрозненно: грамматисты не ссылаются на исследования специалистов по стилистике, русисты – на работы англистов, языковеды не знают о поисках психологов. Контакты затруднены еще и тем, что каждая из названных групп, приходя к ЛТ от специфических проблем своей науки, предлагала и собственную терминологию», -- констатировал С.И.Гиндин [17.С.348]. Статус самостоятельной лингвистической дисциплины теория текста получила лишь в 60 - е – 70 – е годы, а сложилась – концу 70-х годов ХХ в.

     Единицей наивысшего уровня научного анализа текста признавалось, в лучшем случае, предложение. Несмотря на то, что сверхфразовое единство (сложное синтаксическое целое) как единица текста, в 30 – годы представлявшее собой гениальную догадку,  в конце 40 – х -- начале 50 – х годов получило научное обоснование в работах Н.С.Поспелова и И.А.Фигуровского, оно вызывало гневные филиппики со стороны некоторых ученых. Явление актуального членения, описанное В.Матезиусом и другими представителями Пражского лингвистического кружка в 40 – е годы, оставалось вещью в себе. Даже в середине 60 – х годов на семинарах по теоретической грамматике английского языка проблема логического предиката и его выделения преподносилась невнятно, чисто схоластически, в отрыве от практики. О различиях в  актуальном членении предложения в разных семьях языков ничего не говорилось, да и в настоящее время они по-прежнему зачастую ускользают от внимания значительной части преподавателей перевода. Любые попытки провести грань между языком и речью практически до конца 60 – х годов осуждались и пресекались. Психолингвистика, ближайшая смежная с теорией перевода наука, находилась в зачаточном состоянии. И – что самое главное – материально – техническая база даже ведущих вузов – как, впрочем, и сейчас – не позволяла проводить экспериментальное исследование процессов высшей нервной деятельности, происходящих при переводе. Поэтому был сделан вывод: поскольку происходящее в голове переводчика зрительно увидеть нельзя, то и сам процесс перевода непознаваем. Его можно исследовать лишь как модель черного ящика, то есть как систему, имеющую для отображения результатов работы лишь вход и выход, а процессы, происходящие в ходе работы системы, наблюдателю не известны.

     Понятие черного ящика было заимствовано из кибернетики, как раз в то время превратившейся из «служанки буржуазии» в самый модный раздел знания «физиков», определявших общий психологический настрой в обществе. «Черный ящик» был удобен со всех точек зрения: он позволял быть как бы на передовых рубежах науки и в то же время заменить трудоемкие эмпирические исследования умозрительными рассуждениями. Впоследствии один из разделов кибернетики, теория информации, оказал на теорию перевода разрушительное воздействие, сравнимое с упоминавшимся воздействием эстетики и литературоведения: заимствованные у ставшей модной теории информации понятия сделали понятийный аппарат теории перевода, чрезвычайно отзывчивой на всякого рода веяния и метафоры, более неопределенным.

     Постулат о черном ящике превратился в аксиому и с тех пор кочует из одного труда по переводоведению в другой (см., например, [2.С.155]).

     Объектом исследования в теории перевода была объявлена модель, идеальное представление о ненаблюдаемом (зрительно) явлении. Модель эта, продукт абстрактного мышления, «любомудрия», относилась к категории объясняющих. Задача обязательной экспериментальной проверки умозрительных предположений, утверждений и выводов практически не ставилась.

      Предполагалось, что некий отдельно взятый теоретик может взять да и породить модель перевода, которая будет истиной в последней инстанции.  Моделей перевода было предложено несколько, но ни одна из них не кажется достаточно убедительной, поскольку все они мало соответствуют отражаемому ими реальному объекту (факту или объекту внешнего мира), обладают незначительной объяснительной силой (способностью объяснять и предсказывать нераскрытые свойства объекта),  а одна, теория уровней эквивалентности, строго говоря, моделью перевода не является. Как отмечает Р.Г.Пиотровский, «модель должна содержать в себе эвристические возможности, т.е. давать такие знания, которые сами становятся источником обнаружения новых фактов, а затем для построения новых теорий и идей» [41.С.15]. Эвристические возможности существующих гипотетических моделей крайне ограничены.

     О сложности генезиса теории перевода свидетельствует хотя бы тот факт, что в 1970 г. Е.Г.Эткинд утверждал, что «из всех видов художественного творчества перевод, вероятно, более других требует сознательно-научной основы» [62.С.15] , а  А.Д.Швейцер, один из «отцов – основателей» современного переводоведения, в работе с красноречивым названием «Возможна ли общая теория перевода?» высказывал сомнения в целесообразности и возможности построения общей теории перевода. «До сих пор остается неясным, что именно является объектом теории перевода – процесс перевода или его результат, что следует считать единицей перевода, каково отношение теории перевода и переводческой практики», -- констатировал  автор [58.С. 35 – 36]. Л.Черняховская годом позже резюмировала: «Лингвистическая теория перевода еще не сформировалась окончательно как наука, и прежде всего потому, что в ней недостаточно однозначно и обоснованно выделены объект и предмет исследования» [55.С.3]. В конце 70-х – начале 80-х гг. ХХ в., по наблюдениям И.Э.Клюканова, общая теория перевода и вовсе  переживала кризис [21. С.15].

     Очевидно, вследствие этого И.А.Алексеева, например, внушает студентам филологических и лингвистических факультетов, что практически все научные взгляды, идеи и труды, увидевшие свет до конца 90-х годов ХХ в., относятся к донаучному периоду в переводоведении и лишь после этого «эта наука постепенно обретает объективные основы» [1.С. 118]. Правда, через несколько страниц своего учебного пособия она утверждает, что вроде бы к последним серьезным трудам донаучного периода относится труд чешского исследователя И.Левого «Искусство перевода» (исходный вариант 1958 , первый вариант 1963, третий вариант 1967, русск. пер. 1974), а  «далее теория перевода уже может рассматриваться как самостоятельная наука»  [Там же. С.123]. Но такие оценки свидетельствуют разве что об общем уровне переводоведческих трудов «научного периода».

     В палеонтологии существует термин «химера». Он обозначает никогда не существовавший организм, ошибочно сконструированный на основе остатков организмов различных видов. В результате интерференции более устоявшихся терминосистем, неразборчивости ретерминологизации из смежных и более отдаленных разделов знания, а также отрыва теоретического мышления от эмпирических исследований, процесс химеризации переводоведения прибрел четко выраженный устойчивый характер.

     Встречаются, правда, и противоположные взгляды. Так, Г.Д.Воскобойник считает, что для теории перевода характерна мощная эмпирическая база исследований. Он полагает, что, в отличие от теоретической лингвистики и философии языка, нередко порождающих чисто умозрительные построения, конструкты, в теории перевода такое положение якобы трудно себе вообразить [14.С. 67]. Представляется, однако, что в данном случае желаемое выдается за действительное, если, конечно, не имеются в виду сопоставительные исследования исходных текстов и переводов, выполненных различными переводчиками.

     Одной из химер переводоведения, наряду с «предпереводческим анализом», «единицей перевода» [12], «переводческой стратегией» [13], «меной кода», «закономерными соответствиями», «грамматическими трансформациями» [11], «единицей эквивалентности», «семантическим переводом», является пресловутая «тайна творения», постичь которую по определению невозможно. Какое бы то ни было посягательство на эту «тайну» считается неуместным, и многие авторы от подобных намерений всячески открещиваются. И зря: «посягательства» такого рода не только оправданны, они необходимы. Периодически на это указывают отдельные ученые. Например, о том, что «переводческий процесс следует по возможности перевести из области интуитивной в область сознательной деятельности» писала Л.А.Черняховская [56. С.25]. Однако такие призывы, как правило, остаются неуслышанными.

      Тезис о принципиальной невозможности алгоритмизации процесса перевода отстаивал А.Д.Швейцер. Хотя в 1973 г. он писал, что «многие переводческие решения оказываются если не идентичными, то во всяком случае однотипными. Отсюда следует, что в основе процесса перевода при всем его многообразии лежат какие-то общие закономерности, выявление которых и является задачей лингвистической теории перевода» [59. С.9], к 1988 г. его взгляды изменились. «Перевод не осуществляется по единой модели», -- пришел к выводу он. – Сведение процесса перевода к единой модели порождения конечного текста представляется неправомерным» [60.С. 21 – 22]. И он, и другие исследователи, разделявшие его взгляды, считали – заметим, что и по сей день считают [36. С.4,10, 26] -- что процесс перевода якобы представляет собой практически на сто процентов совокупность эвристик [26. С.3]. Задача выявить, хотя бы приблизительно, номенклатуру релевантных эвристик ими не ставилась, что фактически отодвигало перевод в сферу, граничащую с оккультным.

     Впрочем, говорить о том, что научным сообществом вообще не делалось попыток определить содержание  эвристического акта при порождении текста, было бы неправильным. Еще с 70 – х годов прошлого столетия периодически высказывались  предположения о том, что литературный талант заключается в умении соединять фразы в цельный текст. Этот тезис мог бы послужить стартовой площадкой для перехода от представления о процессе перевода как «черном ящике» к представлению об этом процессе как совокупности рациональных операций. Ведь в теории текста существуют законы, закономерности и правила построения, которые, по мере их познания, можно совершенствовать, а главное – которым можно обучить, что могло бы двинуть вперед и дидактику, и практику перевода, поскольку цель последнего – именно порождение текста.

     Однако в полноценную научную гипотезу, обладающую свойствами фальсифицируемости (опровержения) и верифицируемости (подтверждения) эти предположения не развились. Внимания теоретиков они не привлекли и никакой роли в развитии теории перевода не сыграли. Тому был ряд причин, как объективного, так и субъективного плана. Во – первых, к тому времени теория построения текста, как уже говорилось, находилась практически на начальном этапе своего развития. В повседневный лингвистический обиход она тогда еще не вошла, как, к сожалению, по большому счету, и по сей день. Во – вторых, сказалось научно – профессиональная специфика развития переводчика как языковой личности и ее влияния на дидактику перевода. Упомянутые предположения выдвигались русистами, а переводоведы к трудам по теории русского языка и сейчас обращаются редко.

     Теория построения текста на русском языке (языке перевода) в программы высшего переводческого образования включена не была. Кафедры русского языка вузов, готовивших кадры по специальности «переводчик – референт», предпочли не профилировать читавшийся тогда курс теории русского языка для нужд переводческой профессии. Точно так же ими встречалась в штыки идея включить в учебные планы, хотя бы в виде спецкурса, литературное редактирование, поскольку это требовало дополнительной подготовки преподавательского состава к занятиям. А ведь именно познания в этих двух сферах в значительной мере определяют успех будущей профессиональной деятельности переводчика. Впоследствии курс современного русского языка из учебных планов подготовки профессиональных переводчиков был вообще исключен.

     Инициаторы такого «совершенствования» учебных программ, будучи далеки от профессии переводчика и имея представление о переводе на уровне обыденного сознания, по всей вероятности, сочли, что для подстановки в текст перевода «закономерных соответствий» вполне достаточно и тех знаний, которые обучаемый приобрел в средней общеобразовательной школе.  Последняя же настолько деградировала, что не справляется даже с задачей научить правилам орфографии и пунктуации, не говоря уже о прочем. В результате в квалификационных (дипломных) работах  выпускников сегодняшних переводческих факультетов и отделений можно насчитать до двух десятков грамматических ошибок на странице. Эти выпускники, придя на кафедры перевода, могут научить студентов, естественно, в лучшем случае, только тому, чему их самих учили, причем имитационным методом, так как методики преподавания перевода по сей день не существует. Да и на какой базе ее можно было бы разработать, на эвристических актах? При таком уровне развития языковой личности желание постичь теорию текста возникает редко. Отсюда можно сделать вывод о качестве преподавания на растущих  как грибы после дождя кафедрах перевода. Но вузы стремятся делать деньги на привлекательно звучащей специальности ….

     Следуя онтологическим установкам А.В.Фелорова, переводоведческая наука сконцентрировала свое внимание на вульгарных конкретно – сопоставительных исследованиях, которые стали именовать лингвистическими, а столь же вульгарную теорию, которую возвели на этом шатком в научном отношении фундаменте, -- лингвистической теорией перевода. Последняя рассматривает перевод как манипуляции на уровне языковых средств без обращения переводчика к ситуации, имеющей место в действительности.  В трудах одних исследователей это название приобрело уничижительный оттенок, другие же восприняли новый подход с энтузиазмом. «Рассмотрение перевода как трансформационного процесса представляется весьма плодотворным», -- писал в 1970 г. В.Н.Комиссаров [22.С. 50]. «При наиболее распространенном, лингвистическом подходе, представленном лингвистической теорией перевода, основное внимание направляется на вскрытие закономерных соотношений между продуктом и объектом переводческой деятельности. Иными словами, лингвистическая теория перевода выявляет, изучает и моделирует закономерности трансформации текста на одном языке в текст на другом языке. Процесс перевода рассматривается лишь в плане трансформаций, которым подвергается текст в ходе его преобразования в текст на языке перевода. ... Лингвистическое изучение перевода доказало свою плодотворность как в теоретическом, так и прикладном отношении», -- утверждал А.Ф.Ширяев [61.С.68]. Правда, А.Д.Швейцер в своей известной работе «Теория перевода» разъяснял: «Термин «трансформация» используется в переводоведении в метафорическом смысле. На самом деле речь идет об отношении между исходными и конечными языковыми выражениями, о замене в процессе перевода одной формы выражения другой, замене, которую мы образно называем превращением или трансформацией. Таким образом,  …. переводческие трансформации являются по существу межъязыковыми операциями «перевыражения» смысла» [60.С.118]. Однако большинство теоретиков перевода предпочли трактовать переводческие трансформации с точки зрения совпадения или несовпадения отдельных языковых единиц в русле теории закономерных соответствий. Так же, кстати, поступал и сам А.Д.Швейцер в той же работе [Там же. С.83, 144].

       «Реальность модели, ее объяснительная сила проверяется путем сопоставления состояния системы «на входе» и «на выходе». Для перевода это означает сопоставление текстов оригинала и перевода», -- можно и сегодня прочесть в «Дидактике перевода», только что вышедшей из-под пера В.Н.Базылева [3.С. 25]. В рамках такого подхода скрупулезно подсчитывают, сколько в переводах, выполненных различными переводчиками, совпало конструкций и частей речи по сравнению с подлинником и каких. Без подобных подсчетов обходится редкая диссертация. Уверяют, что такие изыскания могут быть полезны для переводчиков – практиков и в дидактике перевода. Каким же образом? Надо, чтобы как можно больше совпало или, наоборот, не совпало и как конкретно этого добиться? Как правило, ответы на такие вопросы остаются за рамками исследования. Пожелавшие прочитать такие диссертации  -- имя последним легион – подсознательно утвердятся во мнении, что везде, где в исходном тексте встречается, скажем,  инфинитив (или какая -- либо другая часть речи или грамматическое явление, послужившие объектом переводоведческого исследования) переводчик должен стремиться именно инфинитивом его и передать. Между тем, такое онтологическое представление ошибочно и его пропаганда наносит вред и теории, и практике, и дидактике перевода. Процент совпадений на входе и выходе может быть в некоторых случаях сравнительно высок, но сами такие совпадения объективно носят случайный характер. Подобные сопоставительные исследования, как уже неоднократно доводилось говорить, можно сравнить с подсчетом, сколько мух прилетело и сколько улетело. И польза от «лингвомух» соответствующая.

     Кроме того, можно с достаточной степенью уверенности предположить, что часть из упомянутых эвристик на самом деле таковыми не являются, будучи у профессиональных переводчиков устойчивыми, автоматизированными навыками. А это значит, что, если выявить их номенклатуру (знание – первый этап обучения), выработать у обучаемых вначале умение производить соответствующую операцию, а затем устойчивый навык, то процесс перевода из области из области оккультного может со временем перейти в область рационального. Эвристический же  -- а точнее интуитивный -- компонент в чистом виде характерен в большей мере для «переводчиков от Бога», а также для языковой личности, переводящей наобум, в первую очередь на начальном этапе обучения профессии переводчика. Впрочем, это скорее беда такой личности, а не вина. Иному ее не научили: черный же ящик. Получается замкнутый круг, который просто необходимо разорвать.

     Представление о процессе перевода как о стопроцентном эвристическом акте в теоретическом плане нуждается в пересмотре. Оно вульгарно, фетишизировано, смешивает сущность и видимость. Во – первых, степень эвристичности при вторичном семиозисе текстов, относящихся к различным функциональным стилям, явно неодинакова. Она может достигнуть ста процентов лишь при порождении переводных художественно – литературных текстов. При семиозисе текстов, относящихся, например, к официально – деловому или научно – техническому функциональным стилям она будет на порядок ниже. Во – вторых, степень эвристичности при вторичном семиозисе  будет намного ниже по сравнению с первичным. Таким образом, тезис о процессе перевода «вообще» как исключительно совокупности эвристик отражает лишь объективные трудности познания процесса перевода как явления объективной действительности на соответствующем этапе развития его теории. Абсолютизация этого тезиса, вне всякого сомнения, послужила тормозом на пути развития данного раздела  лингвистики.

     Общая тенденция к гипертрофированному отражению объективных явлений наблюдается, в частности, и в концепции перевода как процесса многократного перебора и отсеивания вариантов. Такое явление в процессе перевода действительно имеет место, но его удельный вес значительно ниже, чем представляется сторонникам этой концепции. Номенклатуру констант, а также соотношение констант и переменных величин теории перевода еще предстоит выявить.

     Таким образом, назрела объективная необходимость поставить вопрос, с одной стороны, о научном выявлении соотнесенности эвристического и рационального при порождении текстов различных функциональных стилей и жанров при переводе, а с другой стороны – об их соотнесенности с профессиональными компетенциями переводчика, с такими категориями, как языковая личность переводчика, его тезаурус. Впоследствии такие данные могли бы послужить научной основой для совершенствования дидактики перевода, совершенствования учебных программ и т.п. Сделать это можно лишь после того, как будет, хотя бы в общих чертах, выявлены номенклатура и характер рациональных операций, имеющих место в процессе перекодирования на языке перевода извлеченной из исходного текста совокупности смыслов.

     Одним из распространенных аргументов в переводоведческих дискуссиях является фактор устойчивости употребления той или иной лексической единицы, принимаемой за термин в литературе данной отрасли знания. Весьма характерна в этом отношении аргументация А.В.Онанченко. «Относительно терминологии переводоведения можно утверждать: термины этой области активно используются учеными и переводоведами (sic!), поэтому они закрепляются в переводоведческих словарях, чем собственно и подтверждают отсутствие своей произвольности и субъективности», -- считает она [39]. Той же логики придерживается и В.В.Сдобников: «Мы не можем согласиться с этим мнением, поскольку считаем, что данное терминосочетание …. уже настолько прочно вошло в переводоведческий оборот, что отказаться от его употребления просто невозможно» [46.  С. 115]. Главный критерий – раскрывает ли такой «термин» суть обозначаемого им явления – при этом полностью игнорируется, а ведь, как отмечал Ю.А.Сорокин, «употребление плохо определенных терминов может привести только к недоразумениям, вызывая иллюзию точного мышления там, где в действительности …. господствует большая неясность» [50.С.46].

     Ссылки на то, что тот или иной термин широко употребим в переводоведении и потому критика его неправомерна, можно встретить как в студенческих работах, так и в трудах маститых ученых. Но ведь общепризнанными и широко употребимыми в свое время были и понятия – и, соответственно, обозначающая их терминология -- аристотелевской космологии, а также флогистон, категории и терминология алхимии, представления ранних генетиков о том, что передача наследственных признаков происходит вне организма, за что им, собственно, и доставалось от «кровавых большевиков». Вариант подобной аргументации – устоявшееся мнение. Мы не можем согласиться с автором имярек, потому что в таком случае пришлось бы признать, что развитие теории перевода шло не тем путем, а такого не может быть. Почему же? А потому, что такого не может быть никогда! Впрочем, студенту это в какой-то мере простительно, но ведь у него был научный руководитель и последнему должен быть известен один из основных постулатов науки, сформулированных Р.Декартом еще в 1644 г.: в познании истины все подвергай сомнению. Следование этому принципу вопреки некритически воспринимаемой традиции, собственно, и обеспечивает прогресс науки.

     Заблуждения в той или иной науке, в особенности в начале ее генезиса, встречаются достаточно часто, и это нормально, при условии что наука исправляет свои ошибки.  Только в этом случае она, по сути дела, и является наукой. В противном случае возникает опасность перерождения ее в догму, а способа ее функционирования – в начетничество. Культивированию заблуждений в отечественном переводоведении способствовал, в частности, и тот факт, что к началу 70-х годов ХХ в. в лингвистической среде возникло, укрепилось – а в в переводоведении в значительной мере стало определяющим – мнение о том, что в этой сфере не действует закон отрицания отрицания. «Одной из особенностей развития современной лингвистической науки заключается в том, что новое в этой области знания не является необходимо отрицанием старого», -- утверждал, например, Г.Г.Почепцов [43.С. 4].Такой подход привел к тому, что научная литература по переводоведению в массе своей носит апологетический характер. Она отличается крайне низким уровнем критичности и полемичности, что не может не затруднять познание процесса перевода как объективной действительности: истина, как известно, рождается только в споре.

     Согласно традиционным переводоведческим представлениям, «перед тем как переводить» переводчику надлежит выбрать стратегию перевода, которая у каждого переводчика своя. Об общей неопределенности данного термина, который ввели в широкий оборот в 1982 г. Х.Хениг и П.Кусcмауль и которое не отвечает требованиям, предъявляемым к терминам, автору этих строк уже доводилось писать [13]. Однако в научной среде у «стратегии перевода» имеются многочисленные сторонники. Одним из наиболее убежденных из них является В.В.Сдобников, посвятившей этой теме ряд работ и докторскую диссертацию, в которых он выражает свое несогласие со взглядами автора этих строк. В.В.Сдобников трактует стратегию перевода как программу действий переводчика в конкретной коммуникативной ситуации, что отнюдь не снимает вопроса о степени определенности данного термина. Эта трактовка, на первый взгляд звучащая убедительно, и термин получают поддержку в работах ряда других исследователей. Главный аргумент – распространенность и традиционность употребления. Наметилась, правда, тенденция проводить грань между стратегией и тактикой перевода, но тяжесть неопределенности просто сместилась в тактику. Последняя ведь у каждого тоже своя.

     С лингвистической точки зрения, «стратегию перевода» логичнее отнести к категории так называемых «ложных друзей переводчика». Впрочем, в последнее время усилиями лингвистически ущербных личностей, которых народ окрестил переводягами и толмачугами, все ложные друзья переводчика стали «милей родного брата». Опытные образцы превратились в прототипы, электромобили в электрокары, испытания в тестирование, приставки в консоли, нападение – в атаку. Подростки в англоязычных странах теперь посещают высшую школу, официанты в конце трапезы приносят клиентам чек, все полицейские в США поголовно офицеры, а на юристов и врачей учат не в университетах, а в юридических и медицинских школах. В русском языке, как известно, все эти слова и словосочетания служат для обозначения совершенно иных денотатов. И весь этот волапюк, для которого И.Кашкин в свое время нашел удачный эпитет – ублюдочный, мутным потоком льется из СМИ на общество. Последствия этого лингвистического явления для социума еще предстоит научно оценить.

     Однако в конечном итоге дело даже не в этом. Автор этих строк и В.В.Сдобникова фактически говорят о совершенно разных вещах, которые друг друга взаимно не исключают. Первый говорит о теории перевода, второй – о переводоведении. Причину  непонимания в этой ситуации следует искать в современном состоянии науки о переводе, именуемой переводоведением.

     Теория перевода и переводоведение – не синонимы, хотя некоторые авторы считают их таковыми и внушают это онтологически неискушенным студентам [6.С.12; 48.С.27]. Обозначаемые этими терминами понятия соотносятся между собой как часть и целое. Переводоведение есть теория перевода плюс адаптивное транскодирование, и, пока в научных исследованиях между этими двумя понятиями не будет проводиться четкой методологической грани, наука о переводе, отвергая идею алгоритмизации процесса перевода из-за множества переменных, относящихся по преимуществу к адаптивному транскодированию, будет по-прежнему являть собой смесь сумбура и метафор. Примечательно, что такое положение дел в науке о переводе нашло свое отражение и в общественном сознании, о чем свидетельствует Интернет. «Теория перевода – дисциплина на стыке лингвистики, переводоведения, литературоведения и психолингвистики», -- делится, например, с широкой публикой «научными знаниями» портал «Циклопедия» .

      И алгоритмизация процесса перевода, и, скажем, стратегия поведения переводчика в конфликтных ситуациях или при низком тезаурусе реципиента (прагматика) имеют одинаковое право на научное существование, но надо отдавать себе отчет в том, что это явления разного порядка с неодинаковыми составляющими. Сейчас же, делится своими наблюдениями А.А.Яковлев, «зачастую элементы «классических моделей» имеют дело то с переводом как речью, то с переводом как общением» [65.С.183]. Поэтому первой рациональной операцией, после того как сформулирована научная проблема, должно быть аргументированное отнесение последней либо к теории перевода, либо к адаптивному транскодированию. Такой подход позволит устранить излишнюю степень детализации представлений об объекте теории перевода, на порядок снизить в познании  процесса перевода влияние такого фактора, как чрезмерное число переменных величин, ранее представлявшегося имманентным.

      Теория перевода должна изучать по преимуществу процесс перевода, выполняемого идеальной языковой личностью (идеальным билингвом), адаптивное транскодирование – проблемы, возникающие в связи с тем, что перевод выполняется неидеальной языковой личностью или тезаурус адресата не позволяет ему в полной мере воспринять эквивалентный перевод, всякого рода помехи и т.п.

      Цель процесса перевода – порождение правильного текста на языке перевода. Порождение неправильного текста (в том числе, очевидно, и при синхронном переводе, где допустимо передавать не всю совокупность смыслов) нельзя рассматривать как цель перевода как когнитивной деятельности и поэтому, строго говоря, оно должно лежать вне сферы теории перевода. Его следует рассматривать как часть, хотя и не цель, посреднической деятельности, являющейся -- по крайней мере так должно быть -- объектом изучения адаптивного транскодирования, Исследование каждой из этих двух групп проблем необходимо вести  в соответствующей системе научных координат.

      В настоящее время этого не делается. Живучесть ошибочных научных представлений в современном переводоведении в значительной мере объясняется тем, что научная мысль в области теории перевода с самого начала носила в определенной степени отвлеченно -- схоластический характер. Считается, что в лингвистических гипотетических  моделях эмпирическая проверка гипотезы «включает традиционные лингвистические приемы: разбор поверхностных структур, данные сопоставительных исследований и т.п.» [33.С.15?]. Но лингвистическая теория перевода, лингвистические аспекты перевода – это не выявление, регистрация и систематизация закономерных соответствий на лексическом, грамматическом, фонетическом и других уровнях. В этом вопросе следует согласиться с З.Д.Львовской, которая отмечала, что, «если бы вся проблематика перевода сводилась к механической замене текста на одном языке текстом на другом языке  посредством перекодирования значения единиц языка, то можно было бы считать, что теория перевода вообще не является наукой» [32.С.35]. Перечисленные операции относятся к сфере деятельности сопоставительной грамматики, фонетики и т.д. Осознание этого факта помогло бы избежать онтологически ущербных формулировок типа тех, которые, как свидетельствует Интернет, имели место на факультете иностранных языков Татарского государственного гуманитарно-педагогического университета, где студентам для курсовой работы была предложена тема «Адекватная передача грамматического строя оригинального текста в переводе».

      Лингвистические аспекты перевода должны в первую очередь включать в себя лингвистику текста, а также грамматическую семантику, стилистику декодирования, сопоставительную функционально-жанровую стилистику и т.п. Развитие исследований в этом направлении продемонстрировало бы научную некорректность некоторых внедрившихся в переводоведение воззрений, искажающих сущность процесса перекодирования при переводе. Например, констатация объективного явления межъязыковой асимметрии привела к онтологически ошибочному представлению о переводе как деятельности по сознательному, целенаправленному деформированию исходного текста или по целенаправленно создаваемому переводчиком неравенству двух текстов, о том, что при переводе «развивающаяся, динамическая система должна (sic!) быть неравновесной и несимметричной», явления эквивалентности не существует вообще, а сам перевод – это деятельность по нарушению информационного инварианта  [20. С. 225 – 226].

      Рассуждение о том, что, поскольку полной эквивалентности достичь невозможно (имеется в виду не передача совокупности смыслов исходного текста на языке перевода, а тождество на уровне отдельных единиц), то и перевод якобы представляет собой сознательную деятельность по деформации текста, необходимо лишь определить пределы последней, носит формально – логический характер. Полную эквивалентность надлежит трактовать как идеал, к которому переводчику следует стремиться. Причем, если в философском смысле идеал априори недостижим, то полная эквивалентность вполне достижима при переводе текстов, относящихся к жестко моделируемым функциональным стилям – официально-деловому и научно-техническому. В других функциональных стилях надлежит стремиться  к максимальной адекватности, а не к деформации. Ведь не означает же невозможность достичь, к примеру, эстетического, морально – этического или правового идеала признания того, что жизнь человеческого общества есть сознательная деятельность  по воспроизведению безобразного, нарушению морально – этических и правовых норм.

     Можно отметить и другие ошибки общефилософского плана, приведшие к отрицательным для теории перевода последствиям.  Так, гипертрофированность, в ущерб диалектическому единству формы и содержания, дихотомии форма – содержание привела к тому, что тексты вслед за К.Райс стали некорректно делить на ориентированные на форму и ориентированные на содержание. Развиваясь в этом направлении, переводоведческая мысль, с одной стороны, пришла к выводу о том, что в художественной литературе (раз она ориентирована исключительно на форму) содержанием якобы можно пожертвовать «ради воспроизводства эстетического, эмоционального воздействия» [28.С.18], а с другой – появилось столь же вводящее в заблуждение понятие «семантический перевод». Этот список можно было бы продолжать.

     Может ли эмпирическая проверка гипотетической модели быть другой, не основанной на сопоставлениях на входе и выходе?  Несомненно, может. Но такая проверка требует проведения переводческого эксперимента по большинству из выдвигаемых тезисов, а это сопряжено со значительными интеллектуальными и научно -- организационными усилиями.  Вот почему многие научные руководители, идя по пути наименьшего сопротивления, сами ориентируют своих аспирантов на подсчет «лингвомух».

     Критиков существующих моделей перевода, в том числе и автора этих строк, нередко упрекают в том, что сами они совершенной модели (или алгоритма) не предложили. «Четких указаний на алгоритм действий, которые нужно совершить чтобы достичь цели создания коммуникативного аналога исходного (иноязычного) текста, ни один из авторов не дает», -- констатирует Е.В.Виноградова [7.С.34]. «Эта критика, не предлагая ничего существенного взамен, оставалась не вполне конструктивной, а потому, надо полагать, практически незамеченной», -- солидарен с ней А.А.Яковлев [65. С.179]. Подтекст при этом таков: можно было бы этому отдельно взятому критику посидеть несколько вечеров или, в крайнем случае, взять на полгода творческий отпуск и двинуть всю теорию перевода разом к абсолютной истине. А сотни аспирантов в это время пусть себе считают злополучных «лингвомух». К сожалению, такое видение проблемы теории перевода не только не редко, но именно оно, превратившись в стереотип, определяет современное состояние этого раздела лингвистической науки.

      Однако построить развернутую, научно обоснованную таксономическую модель перевода при таком подходе невозможно. В состоянии же переводоведческой науки мало что меняется. «Перевод – пока что «искусство». Для познания его необходимо строить адекватную модель», -- констатировал Б.Г.Таирбеков в 1974 г. [52.С.145]. «Психофизиологическая и речевая сущность процесса перевода изучена явно недостаточно. Прогресс в этой области почти незаметен», -- отмечал в том же году В.С.Виноградов [5.С.65]. С тех пор подобная оценка состояния теории перевода стала практически общим местом. «Приходится констатировать, что пока еще не достигнуто единства в определении даже исходных понятий самой науки о переводе и не выработано более или менее четких перспектив ее развития. …. Какой -либо единой научной платформы для их  /теории художественного перевода и лингвистической теории перевода – А.В./ интеграции в некую общую теорию перевода выработано так и не было» /не выработано – А.В./ [24. С. 3 – 4]. Эти слова написаны в 1984 г. Этот же автор, А.Н.Крюков, несколькими годами позже выразил суждение о том, что новая теория перевода должна иметь «новые философские основания, иные онтологические представления, не зависеть в такой степени …. от сопоставительного метода исследования» [Цит. по: 38. С.110].

     Сторонники же традиционных методов исследования поясняют: «Сопоставительный анализ переводов как метод переводческого исследования основывается на допущении, что совокупность переводов, выполняемых в определенный хронологический период, представляет собой оптимальное решение всего комплекса переводческих проблем при данном уровне развития теории и практики перевода» [40.С.209]. Заключение об истинности или ложности данного утверждения, носящего характер умозрительного обобщения, можно сделать, очевидно, только после обработки эмпирических данных, полученных методом сплошной выборки. Разумеется, никто таких исследований не предпринимал, да и в обозримом будущем вряд ли кто предпримет. «Реальность модели, ее объяснительная сила проверяется путем сопоставления состояния системы «на входе» и «на выходе». Для перевода это означает сопоставление текстов оригинала и перевода», -- настаивает и в наши дни В.Н.Базылев [3. С.25].

Часть работы на сайте не поместилась. Полный вариант текстового документа  можно скачать, пройдя по ссылке «Скачать статью»